‣ Меню 🔍 Разделы
Вход для подписчиков на электронную версию
Введите пароль:

Продолжается Интернет-подписка
на наши издания.

Подпишитесь на Благовест и Лампаду не выходя из дома.

Православный
интернет-магазин





Подписка на рассылку:

Наша библиотека

«Блаженная схимонахиня Мария», Антон Жоголев

«Новые мученики и исповедники Самарского края», Антон Жоголев

«Дымка» (сказочная повесть), Ольга Ларькина

«Всенощная», Наталия Самуилова

Исповедник Православия. Жизнь и труды иеромонаха Никиты (Сапожникова)

Лихие и святые девяностые

Главы из книги писателя Николая Коняева.

Главы из книги писателя Николая Коняева.

См. начало...

Ваша киска купила бы «Вискас»

Они сидели возле Троицкого собора на проволочных молочных ящиках, похожие в сумерках на рыбаков, склонившихся над своими лунками.

Непонятно было, на какой улов надеются они, ведь давно уже закончилась церковная служба и совсем уже опустела Александро-Невская Лавра… Но даже не пошевелились, не окликнули нас, когда мы проходили мимо к монастырским воротам, спеша в метро.

На всяких нищих насмотрелись мы за годы реформ, и порою, уже не обращая внимания, проходишь мимо копошащихся в грязи младенцев, мимо инвалидов, равнодушно выставивших на всеобщее обозрение свои язвы и обрубки…

Но сейчас заныло сердце.

Страшнее обнаженных язв и культей была эта безнадежная неподвижность. Ну чего, чего ждали они посреди тонущих в морозной темноте кладбищ?!

— Подожди меня… — попросила жена.

Она покопалась в сумочке, потом быстро зашагала к нищим. Положила что-то в шапку одному и повернулась к другому. Здесь задержалась, снова раскрыла сумочку, снова начала рыться в ней.

Я отвернулся.

Пушистый, необыкновенно-белый снег покрывал могилы и надгробные памятники. Стволы деревьев пусто и отстраненно чернели на нем. Было тихо, только поскрипывал снег под ногами.

Жена вернулась растерянная, смущенная. Молча взяла меня под руку, и мы зашагали к метро.

— Что ты расстроилась? — спросил я, когда уже проходили мимо ларьков, пестрящих этикетками колониальных товаров.

— Я ему денег дала… — ответила жена. — А он спрашивает: а кусочка хлеба у вас нет? Нет, отвечаю, только конфетка сосучая, и всё… Жалко, говорит, хлебушка бы надо, не дойти до булочной, сил уже не хватит…

Жена замолчала, глотая слезы.

Молчал и я.

Вот в такие мгновения и понимаешь, что сделали с нами захватившие власть «демократы». Только скользнешь взглядом по ценникам в ларьках и понимаешь, что и обыкновенное сострадание в нашей стране, где Чубайс определил твою долю во всенародном достоянии в пять кило вареной колбасы — столько и можно приобрести продуктов на ваучер! — уже недоступно нам!

Прошло несколько дней, но эти нищие так и не ушли из памяти…

Я рассказал про них своему приятелю, работающему на «скорой помощи».

Приятель только вздохнул в ответ.

— Я страшнее историю знаю. Когда морозы ударили, один старик прямо на проспекте замерз. И знаешь, где он милостыню собирал? Возле рекламного витража «Ваша киска купила бы «Вискас». Вот возле этой «киски» и замерз от истощения!

24 января 1994 года, Санкт-Петербург.

Последняя надежда

Вот и завершилась эпоха…

Храм Христа Спасителя в Москве.

Торжественно встречали выведенные из Германии российские войска в Москве. Говорят, что кроме оркестров и речей для встречи их ничего не успели подготовить. Большая часть соединений будет расформирована.

Да и зачем нам боеспособные войска, если на полигоне в Тоцком начались совместные американо-российские учения «Миротворец-94»?

И как-то так совпало, что одновременно началось восстановление Храма Христа Спасителя в Москве.

Слава Богу!

Другой надежды на защиту у нас уже не осталось…

5 сентября 1994 года, Санкт-Петербург.

Любушка

Сейчас многие петербуржцы ездят в Сусанино.

Здесь в станционном поселке, не доезжая Вырицы, живет Любушка.

Любушка — старица, многое открыто ей, многое происходит, как говорят, по ее молитвам…

Молится она по руке.

Ведет пальчиком по ладони и повторяет имена. Говорили, что все ее духовные чада записаны у нее на ладошке, вся Россия…

Блаженная Любушка.

Рассказывают, что однажды на праздник Казанской иконы Божией Матери пропала Любушка из дома. Встревожились женщины, жившие со старицей. Куда пойти могла, если и по избе едва двигалась? Отправились искать и нашли в церкви.

— Добрела-то такую дорогу как? — удивились.

— Так не одна шла... — ответила Любушка. — Богородица пособила.

Много таких историй про Любушку рассказывают, а ездят к ней за советом, за молитвою. Любушка послушает гостя, потом пошевелит пальцами, будто книгу листает, и ответ даст. От многих я слышал, что советы эти помогают жизнь наладить.

Обращаются к Любушке со своими бедами и мирские люди, и священники, и маститые протоиереи.

Рассказывали, что однажды привезли к Любушке девочку с сухой рукой. Никакие доктора не помогали, а старица погладила девочку по плечу, и восстановилась рука… Девочка потом призналась, что испытывала в эти мгновенья необычайную легкость во всем теле.

Сегодня отправились к Любушке и мы…

Я с Мариной, соседка Наталья и Православные поэты Юрий Шестаков и Андрей Ребров.

День выдался морозный, чистый. Сверкали на солнце заиндевевшие ветки. Было тихо. Громко, на все Сусанино, скрипел снег под ногами.

Дом Любушки нашли легко. Ее в Сусанино знали все.

По утоптанной тропинке вошли во двор и поднялись на крыльцо.

Потом долго стояли в небольшой комнатке возле жарко натопленной печи — ждали, пока позовут к Любушке.

Женщина, назвавшая себя грешницей Анфисой, взяла продукты, которые мы принесли, и как-то сразу расположилась к нам.

— Ходят-то, ходят-то… — вздохнув, пожаловалась она. — А ведь разные люди! Матушке-то тяжко очень, когда не одни приходят…

— Так мы тоже вроде как целой компанией, — засмущались мы. — Мы не знали…

— Это ничего, что компанией… — сказала грешница Анфиса. — Главное, что — одни. А та, — она кивнула на дверь в комнату. — Не… Та не одна пришедши…

И, повернувшись к иконам, перекрестилась.

Наконец дверь в комнату, где находилась Любушка, отворилась, и из нее вышла женщина лет тридцати. На щеках — красные пятна, глаза — неспокойные.

Женщина, похоже, занималась издательской деятельностью. Порывшись в сумочке, извлекла целую пачку бумажных иконок.

— Любушке хотела оставить… — сказала она. — Наша продукция…

— Нет-нет! — замахала руками грешница Анфиса. — Заберите. Не надо нам.

Когда женщина ушла, я все-таки не удержался и спросил у Анфисы, почему отказалась от иконок. Разве иконы могут быть лишними?

— Дак не знаю… — простодушно ответила Анфиса. — Вся стена иконками увешана. Любушка у нас ведь как говорит: что вы думаете? — это нарисовано? Нет… Это не рисунки, не фотографии. Это сами святые и стоят… Это для других икона — картинка, а для Любушки нет. Сколько ни будет икон, а каждой она поклонится. Хоть и нету сил-то, и так едва на ногах стоит… Да ведь и закрепить такую иконку не знаешь как. Того и гляди упадет. Не знаю уж, чего бумажками иконы печатают… А Любушка плачет потом.

На этом разговор с грешницей Анфисой прервался.

Меня позвали к Любушке.

Растерявшись, я вошел в комнату, вся стена которой действительно была завешана иконами, и увидел низенькую сгорбленную старушку.

Опираясь на клюку, неподвижно стояла она возле стула, на который мне и велела сесть присутствующая в комнате женщина.

— Вы громче спрашивайте! — сказала она. — Совсем плохо слышит матушка.

И совсем растерялся я.

Мне стало жалко Любушку — она напоминала больную бабушку, и только глаза были такие голубые, чистые-чистые… Такие чистые глаза, наверное, бывают у Ангелов…

Но растерялся я по другой причине.

Только теперь и сообразил, что не знаю, чего спрашивать. Можно было придумать какой-нибудь праздный вопрос, только зачем спрашивать то, что и самого тебя не слишком волнует?

А что волнует?

Если честно, то больше всего занимал меня вопрос, отчего я так переживаю порою, как выглядел в глазах того или иного человека, и при этом почти не думаю, как выгляжу в очах Божиих?

Впрочем, и это не вопрос, поскольку ответ на него известен наперед. Понятно, что если человек живет праведно, то ему и хочется, чтобы Бог видел его. А коли грешишь, то не только не хочется этого, но хочется, чтобы Бога как бы и не было вообще.

Нет… Коли уж приехал, что-нибудь надо было, конечно, спросить.

Я бы и спросил.

Но не сообразить было нужного вопроса в этой комнате, где с безчисленных икон и иконок смотрели на тебя со стен не рисунки, не фотографии, не полиграфические воспроизведения святых, а сами святые…

— Помолитесь за меня, пожалуйста, — еле слышно проговорил я.

Что-то неразборчивое проговорила Любушка.

— Что? — спросил я.

— Имя ваше она спрашивает… — сказала женщина.

— Николай.

Любушка что-то перевернула в своей невидимой книжке и, опустив голову, беззвучно зашевелила губами.

Я вышел.

Так и осталась Любушка в памяти — сгорбленная, маленькая, с беззвучной молитвой на устах, окруженная стоящими вокруг нее святыми.

26 января 1994 года, Санкт-Петербург.

Любушкина десятина

Собирался сегодня в редакцию, стал рыться в карманах — ничего нет!

Сказал жене.

— Ты возьми в столе… — сказала она.

— Как я возьму, если ты вчера последние пять тысяч из стола забрала? Давай их, я разменяю…

— А у меня нет…

— Нет?! Но ты же вроде ничего не покупала вчера!

— Не покупала…

— А те пять тысяч где? Потеряла, что ли?

— Нет… Я у Любушки оставила… Ты же видел, как они живут…

Я видел, конечно…

Только и у нас эти деньги последние были.

Хотелось сказать жене что-нибудь резкое, но она так виновато смотрела на меня, что не хватило духу ругать ее.

— Ладно… — сказал я. — Займу у кого-нибудь. А там, может, за редактуру деньги подойдут…

Натянул сапоги.

Когда пальто застегивал, телефон зазвонил.

— Николай Михайлович! — раздался женский голос. — Вам надо к нам приехать, гонорар получить…

— За что?

— Вам как консультанту гонорар выписан…

— Да что я там консультировал? Просто поговорили…

— Я не знаю ничего… Вам пятьдесят тысяч выписано. Адрес помните?

27 января 1994 года, Санкт-Петербург.

Сомино

Не такое уж и великое расстояние от Петербурга до Сомино, а совсем другая погода тут, снег чистый, зима глубокая...

В этот самый дальний приход Петербургской епархии пригласил нас священник церкви святых Апостолов Петра и Павла отец Геннадий Беловолов.

Храм святых Апостолов Петра и Павла — главная достопримечательность села. Он стоит на пригорке, видимый с любого двора, словно парит над землей, собирая воедино всю округу.

И излуку реки, и ельники, и спокойный белый простор полей…

12 марта 1994 года, Сомино.

Отец Геннадий

Отец Геннадий принадлежит к тому новому священству, которым за последние годы пополнилась Православная Церковь.

Он окончил Московский университет и работает сейчас сотрудником музея Федора Михайловича Достоевского, пишет диссертацию «Святоотеческие источники в романах Ф.М. Достоевского», но уже рукоположен в иереи и служит в храме села Сомино.

Протоиерей Геннадий Беловолов.

На приход отец Геннадий каждую неделю ездит.

Сейчас зима, но в доме нет ощущения заброшенности, дачности.

И дело не только в том, что печи накануне — кирпичи еще хранят тепло — протопили. Нет. Просто жизнь здесь не сама по себе, а для служения. Дом этот приписан к храму, и жизнь в нем — для храма. Без излишеств и своеволия.

И конечно, иконы. Они висят в каждой комнате. Настоящие, намоленные иконы. Иконы, которые не только ты видишь, но которые и тебя видят. Какая-то ласковая строгость исходит от них. И от этого возникает в душе ясность и сосредоточенность.

А быт что же?

О быте тоже нужно заботиться…

— Сегодня я сам управлюсь по дому, — говорит отец Геннадий. — А завтра служба в храме. На завтра распределим послушание. Тебе, Андрей, водное послушание будет, а вам (это ко мне) огненное, печи топить.

12 марта 1994 года, Сомино.

Странноприимный дом

Все знают, какое безсчетное число храмов уничтожено в России…

Но, пожалуй, только в таких дальних приходах и понимаешь, насколько опустошающим был этот смерч.

Церковь в Сомино — единственная на весь район. И понятно, что прихожане едут отовсюду. И едут издалека.

Здесь, в Сомино, даже специальный дом устроен, в котором можно остановиться. Это что-то вроде безплатной гостиницы. Здесь стоят кровати. Есть здесь и печь, где можно приготовить или разогреть еду.

И хотя много коек, как в общежитии, но чисто тут и по-домашнему уютно.

Отец Геннадий объяснил, что принадлежит этот странноприимный дом церковной общине.

Странноприимный дом...

Такое вот, совсем уже, кажется, исчезнувшее из языка слово встретилось здесь. И встретилось не в разговоре, не в воспоминаниях, а наяву, живьем. Возле храма встретилось…

Вился дымок над трубой.

Топилась печь в странноприимном доме.

12 марта 1994 года, Сомино.

Иерусалимский меридиан

После Литургии собрались у отца Геннадия заговеться на Великий пост.

Пришла и учительница литературы, и главный врач местной амбулатории, и еще одна молоденькая учительница с мужем-лесничим — к церкви сейчас потянулась сельская интеллигенция. Это главные помощники отца Геннадия.

Я прочитал свой опубликованный в «Молодой гвардии» очерк об убийстве монахов в Оптиной пустыни.

После чтения завязался задушевный разговор.

Отец Геннадий рассказал, что Сомино — еще предшественник отца Геннадия высчитал — стоит на одном меридиане с Иерусалимом, и здешнее время по минутам совпадает с земною жизнью Спасителя и Богоматери.

И действительно, о чем бы мы ни говорили: о трагедии ли, разыгравшейся в пасхальную ночь в Оптиной пустыни, о погоде ли — получалось, что говорим о самом главном, и говорим без суеты, без раздражения.

Мы все, собравшиеся здесь, были разными и почти ничего не знали друг о друге. Но я смотрел на лица еще вчера незнакомых мне людей и думал, что самое главное друг о друге мы, конечно же, знаем — знаем, что мы Православные…

13 марта 1994 года, Сомино.

Соминские окрестности

Погода, пока мы заговлялись на Великий пост, испортилась. Всю ночь, заваливая низкие, затерявшиеся в темноте домишки села, шел мокрый снег.

Это было особенно досадно, потому что службы с утра не было и мы собирались пойти с местным пастухом Петей посмотреть дальние ключи.

Шутя, отец Геннадий сказал, что слова песни «У природы нет плохой погоды» — почти дословная цитата из Епитимийника Кирилла Белозерского, ибо там сказано: «А кто похулит погоду, тому три дня поста»… Это в городе у нас погода испорчена самим человеком, а в сельской местности пока от Бога она, так что грех жаловаться здесь на погоду.

И только мы поговорили об этом, как проглянуло солнце, и воздух словно бы засветился, засверкал в солнечных лучах.

Ключей вокруг Сомино оказалось немало.

Называют их здесь ржавцами, и они тут повсюду, словно сама здешняя земля сочится благодатью. Но дальние ключи — особенно мощные. Словно водопад струится по крутому берегу Соминки.

Петр показывал ключи, и лицо его светилось радостью, как будто он свое хозяйство показывал.

Впрочем, чье же еще, если не свое? Отсюда, с крутого берега, хорошо было видно всю округу. И церковь святых Апостолов Петра и Павла — тоже. Она виднелась среди еловых ветвей, словно елочная игрушка.

Этот храм, видимый отовсюду, и держит округу, не дает распасться пространству на куски белого безлюдья.

И ночью тоже так.

Гаснут огни, пропадают в темноте улочки, но освещенная прожекторами церковь сияет в кромешной ночи, обозначая путь для припозднившегося путника.

14 марта 1994 года, Сомино.

Покаянный канон

Вечером в понедельник в церкви святых Апостолов Петра и Павла, как и по всей Православной России, начали читать покаянный канон Андрея Критского.

Паникадила были потушены, горели только свечи да светились в темноте огоньки лампад.

— Откуду начну плакати окаяннаго моего жития деяний? Кое ли положу начало, Христе, нынешнему рыданию? Но яко благоутробен, даждь ми прегрешений оставление, — звучали в сумерках храма суровые слова.

Прекрасен этот исполненный величественной поэзии канон.

Но в сельском храме, среди безконечной тишины и забытости, слова его, открывающие Великий пост, звучали особенно торжественно и значимо:

— Душе моя, душе моя, востани, что спиши? Конец приближается, и имаши смутитися. Воспряни убо, да пощадит тя Христос Бог, везде сый и вся исполняяй…

На чтение собралось человек двадцать, но в темных стеклах окон вечерние огни Сомино мешались с отражениями лампад и свечей, и казалось, что там, за стенами храма — огромное селение.

И так получалось, что зримо и реально было явлено сейчас то Сомино, которое было, которое есть и которое будет, пока будут звучать в храме покаянные слова…

14 марта 1994 года, Сомино.

Свой путь

Что и говорить, семьдесят советских лет — тяжелое время в жизни нашей Православной Церкви. Закрывали монастыри, разрушали храмы, расстреливали и гноили по лагерям и тюрьмам священников. Православие старательно изгонялось из быта, из книг…

И все-таки, когда слышишь разговоры, что Россия за эти годы сделалась страной безбожников, становится не по себе.

Да, разрушали, да, гнали. Но вот сегодня отец Геннадий Беловолов рассказал об отпевании в деревне Чудцы рабы Божией Екатерины…

— На отпевании, — говорил он, — всегда очень остро чувствуешь человека, которого отпевают. А это отпевание было особенно благодатным. Покойница — ей было девяносто лет — лежала в гробу, как будто прилегла отдохнуть. И я спросил потом: верующая ли была она? А мне ответили, что когда в Чудцах ломали церковь, кирпичи использовали для строительства клуба, так вот эта самая Екатерина ни разу после этого не заходила в клуб, чтобы, пусть и косвенно, не участвовать в осквернении церкви.

Что это такое — может понять только человек, живший в сельской местности.

В двадцатые годы рабе Божией Екатерине не было еще и двадцати лет, и все-таки добровольно отказалась она от всех нехитрых деревенских увеселений — танцев, кино…

С ранних лет «платочком черным прикрылась» и так и шла все эти годы своим невидимым никому, но праведным путем.

И каким бы трудным он ни был, но самой рабе Божией Екатерине этот Православный путь не казался трудным.

Это был ее путь.

22 апреля 1994 года, Санкт-Петербург.

Православный автобус

Этот автобус арендовали финские паломники, но немало оказалось здесь и питерского народа.

Матушка Татьяна Беловолова в черном платочке, с четырехлетним сыном Игнатием… Девочки из хора церкви Владимирской иконы Божией Матери со своим регентом — Ириной Валентиновной Болдышевой…

И тем не менее, хотя люди собрались разные и по возрасту, и по национальности, и по общественному положению, все мы были в чем-то неуловимо, но совершенно определенно схожи — все мы были Православными.

И двигался наш Православный финский автобус в Тихвинский монастырь — в сокровенную глубину северной Православной Руси. Высоко над землей, обильно политой русской кровью и осиянной красотой Православия, мчался он.

Вот село Поток… Из окна автобуса, мчащегося по шоссе, дома кажутся совсем низкими, такое ощущение, будто засасывает село в болото вместе с разрушенным храмом чудотворной Тихвинской иконы Божией Матери.

И снова, как будто и не сговариваясь, звонко и чисто запели девочки из церковного хора тропарь, и на мгновение проглянуло, рассеивая серую дождевую хмарь, солнце, залило радостным светом и развалины храма, и асфальт, проложенный прямо по могилам здешнего кладбища…

Неизъяснимая тайна присутствует в церковном пении.

В Тихвинском монастыре, когда запели на крылечке церкви «Богородице Дево, радуйся» и чистые, светлые голоса смешались с легким ветерком, вдруг показалось, что это не школьницы поют. В затертой от постоянного употребления метафоре «ангельское пение» открылась первозданная глубина.

— Я не помню некоторых молитв, но когда пою, всегда вспоминаю, — рассказывала одна из девочек и, подумав, добавила: — Это не я, наверное, пою. Это Ангел-Хранитель…

А как преображают юные голоса всё еще полуразрушенные, хотя и возвращенные уже Церкви храмы! Словно бы наполнятся небесным светом угрюмые, темные помещения…

В такие мгновения понимаешь, что истинная молитва способна оживлять и мертвые камни.

29 апреля 1994 года, Сомино.

Новоладожская Вандея

Два года назад, собирая материалы для своей книги «Гибель красных Моисеев», я наткнулся в архиве ФСБ на дело о первом при советской власти крестьянском восстании в Новоладожском уезде.

Командировка, которую я взял от «Санкт-Петербургских ведомостей», с этим делом и была связана. Я отправился в Волховский район, чтобы своими глазами увидеть места, где разворачивались события Новоладожской Вандеи.

Мысль была разыскать родственников тех людей, голоса которых ус­лышал, перелистывая пожелтевшие страницы протоколов допросов 1918 года.

И как-то странно совпадало все.

Сохранилось и Колчаново, и Хвалово.

И даже прежнее понятие «волость» сменило ставшие привычными сельсоветы. И разговоры здешних жителей, их настроение тоже как-то неуловимо совпадали с теми, что владели жителями Новоладожского уезда в августе восемнадцатого.

— Душа щемит, выщемливает, столько народу уходит… — рассказывал мне бывший директор бывшего совхоза. — Всего 1480 жителей в Хваловской волости осталось, а еще три года назад две тысячи только взрослых было…

— Уехали? — спросил я. — В Питер, небось?

— Может, и в Питер… Только не в ваш.

— А в какой?!

— Есть у нас тут свой Питер… На кладбище!

И только одно не сходилось...

Напрасно мы колесили с Юрием Александровичем Сяковым по Хваловской и Колчановской волостям в поисках по­томков участников Новоладожской Вандеи — Петра Завихонова, Сергея Большева, Ивана Бородовского, Михаила Мелескина, брать­ев Чекуновых, Семена Кравцова, Ивана Колчина, Сергея Вострякова, Семена Гамазина...

— Нет, не слышали про таких! — качали головами мои собеседники. — Цветковы? Цветковы есть, но они приезжие...

Это, конечно, огорчало... Обидно было, что срывается такой превосходный замысел: от прадедов к правнукам, через судьбы нескольких поколений перекинуть мостик из той эпохи в нашу.

И может быть, из-за этой досады не сразу и сообразил я, что ведь совсем не случайно исчезли эти фамилии из здешних волостей. Дела участников крестьянского восстания долгое время хранились в местном НКВД, и, должно быть, не раз возвращались следователи к роковым спискам в поисках недостающих «врагов народа».

Да и местные комбеды, составляя списки на раскулачивание и выселе­ние, тоже, небось, не забывали о страшном пятне, легшем на эти семьи.

Нет-нет... Совсем необязательно, что все эти Чекуновы, Колчины, Востряковы были репрессированы и высланы. Несомнен­но, что многие родственники участников Новоладожской Вандеи не стали дожидаться страшной участи и, снявшись с насиженных мест, подались на стройку.

Но, по сути дела, это ведь ничего не меняет. Для своих деревень они исчезли, стерлись из памяти, как и те, кто был выслан на поселения, в лагеря! И об этой казни, уготованной всем их семьям, вряд ли догадывались ожидающие расстрела узники Новоладожского домзака в 1918 году.

Страшным было это открытие, и конечно, ради него и стоило приехать сюда, невозможно было додуматься до этого, сидя в питерской квартире.

Только, разумеется, уже не о мостике между эпохами следовало теперь говорить, а о пропасти, разверзшейся на пути русского народа в первые десятилетия советской власти.

28 сентября 1994 года, Волхов.

Господи, помилуй!

В поселке Вознесенье, где я родился, церкви закрыли еще до войны, а при Никите Сергеевиче — динамиту тогда уже хватало — взорвали и последний храм.

Но веру, но надежду на спасение души нельзя ни закрыть, ни взорвать, и Православие тоже не исчезло никуда, а напротив, оставшись без храмов, порою начало приобретать первохристианскую простоту и ясность.

Моя бабушка, например, глубоко и искренне верила, что достаточно прошептать перед смертью: «Господи, помилуй!» — и душа будет спасена для вечной жизни.

— И что же? — спрашивал я. — И молиться не надо? И Евангелие читать не следует?

— Почему не надо? — отвечала бабушка. — И молись, и читай... Только, главное, перед смертью не забудь «Господи, помилуй!» попросить...

Я уже прочитал к тому времени Евангелие, по поселковым меркам считался достаточно начитанным молодым человеком, и потому с упорством, достойным советского школьника, всячески пытался переубедить бабушку.

— Ну вот посмотри, бабушка! — доказывал я. — Один человек живет как праведник, терпеливо сносит все лишения... А другой — мерзавец, он совершает разные подлости, чтобы достичь выгоды... И что же? По-твоему получается, что и ему достаточно только попросить Бога, и Бог спасет его, как и праведника? Ведь это же несправедливо...

— Нашей справедливости тут нет! — соглашалась бабушка. — А Бог все равно спасет. Он каждого спасет, если, конечно, останется еще чего в человеке спасать!

Если останется в человеке чего спасать...

Только с годами, постепенно открывается вся страшная глубина этих простых слов. К концу нынешнего века, когда в безхрамовом пространстве начала иссякать инерция Православного движения, когда закончились веками накапливаемые в языке, в самой генетической памяти запасы духовности, какими страшными, почти непотребными сделались поселковые смерти!

Зимою шла старушка с автобуса в Чащеручей, а через неделю нашли ее без пенсии, в проруби на реке...

Или другая старушка: напекла калиток и пропала куда-то, целый год искали, пока не нашли косточки на болоте у маяка. И сразу с осеннею непогодой слухи поползли, что не иначе сын с невесткой ей помогли...

Впрочем, молодые помирают еще страшнее.

Я был в поселке, когда хоронили молодого шофера. Он возился с папироской в моторе, от огненных табачных крошек вспыхнула ветошь, а потом загорелась и промасленная фуфайка. Парень упал на землю, начал кататься, пытаясь сбить огонь, но тут подбежал на помощь другой мужик. Увидел стоящее возле машины ведро и, не задумываясь, плеснул на парня. Думал, что в ведре вода, а оказался — бензин.

Заживо сгорел парень...

И понятно, что случайность, что пьянство, что низкая культура труда, но все равно не вмещается в эти слова такая ужасная, жуткая смерть! И такая в ней безысходность поздней осени, что кончается, кажется, и свет на земле, и тоскливо и глухо шумят, стонут над могилами деревья, и тонет в растоптанной грязи дорога на кладбище.

А ведет эта дорога мимо прежнего погоста, где стояла когда-то церковь Покрова Пресвятой Богородицы. Этот храм взорвали еще в тридцатые годы, а вместе с церковью уничтожили и погост. Теперь здесь детский садик, и вот — уже сколько десятилетий подряд! — пересыпают тут могильный песочек дети, ничего не знающие ни о кладбище, ни о Покрове Богородицы, простертом над нашей землей.

Помню, в тот день, когда хоронили в Вознесенье сгоревшего шофера, я проснулся рано утром от стука дятла в облетевшем саду. Приглушенный двойной рамой стук этот был похож на тиканье часов, отмеряющих наше земное время.

Хватит ли этого времени нам, чтобы произнести всего два слова: «Господи, помилуй!»?

Не знаю...

11 ноября 1994 года, Санкт-Петербург.

День поминовенья

Говорил сегодня вечером по телефону с Мариной. Вроде пока все тихо, никаких тучек не собирается...

— Только...

— Что только?

— Наташу Карпову у нас убили...

— Как убили?! Почему?!!!

— Никто не знает... Она с Литургии домой шла...

Я знал Наташу более двадцати лет, но виделись мы редко, и в последний раз — на Литургии в церкви Спаса Нерукотворного Образа на Конюшенной площади, уже в этом году.

Здесь, в храме, она и подарила свою последнюю книгу «Над темной водою канала».

Надпись на книге очень простая: «Дорогим Коле и Марине с радостью новой встречи», — но сейчас, после смерти Натальи, обретающая особый, сокровенный смысл. Как и сами стихи, в которых Наталья оглядывается на нас, словно бы с высоты отлетающей к Господу души:

Нет оправданья растленной душе,
Нет порицанья — смиренной.
Град, словно россыпи, горки драже,
Голос пожарной сирены…

Застит дорогу разверзшийся град,
Ветер свирепствует лютый.
Город Петра, мой немыслимый град!
Здесь и дела, и маршруты.

Путь к покаянью сквозь годы потерь,
Опыт и крохи смиренья.
Только б войти через узкую дверь
К Господу без преткновенья.

Пока я молчал, пытаясь свыкнуться с новостью, Марина сказала, что Наталью еще в воскресенье убили, 5 февраля 1995 года, как раз в день поминовения Новомучеников и Исповедников Российских.

8 февраля 1995 года, Переделкино.

Закладка храма

Вчера закладывали в Москве Храм Христа Спасителя.

В церемонии участвовали Патриарх Алексий II, мэр Москвы Юрий Михайлович Лужков и премьер-министр Виктор Степанович Черномырдин.

Я смотрел репортажи и вспоминал, что раньше, когда я учился в Литературном институте, здесь, на месте взорванного храма, был устроен открытый плавательный бассейн «Москва».

В бытность студентом мне нередко случалось проезжать мимо, и всегда становилось как-то не по себе, но зимою было особенно жутко. В морозы над открытой чашей бассейна клубился такой густой пар, что всегда охватывало ощущение разверзшейся преисподней.

Говорят, что вчера, во время закладки храма, в небе разошлись облака и над храмом засияло солнце.

8 января 1995 года, Санкт-Петербург.

 Николай Коняев.

889
Понравилось? Поделитесь с другими:
См. также:
1
7
Пока ни одного комментария, будьте первым!

Оставьте ваш вопрос или комментарий:

Ваше имя: Ваш e-mail:
Содержание:
Жирный
Цитата
: )
Введите код:

Закрыть






Православный
интернет-магазин



Подписка на рассылку:



Вход для подписчиков на электронную версию

Введите пароль:
Пожертвование на портал Православной газеты "Благовест":

Вы можете пожертвовать:

Другую сумму


Яндекс.Метрика © 1999—2024 Портал Православной газеты «Благовест», Наши авторы

Использование материалов сайта возможно только с письменного разрешения редакции.
По вопросам публикации своих материалов, сотрудничества и рекламы пишите по адресу blago91@mail.ru